"...СМИТ НЕ ПИШИ ЭТОМУ ПОДОНКУ ЭТО ВСЕ РАВНО ЧТО ВЫПИСАТЬ ПРОПУСК В АД ЧТОБЫ ПОЛУЧИТЬ АВТОГРАФ У КУРТА К0БЕЙНА ИЛИ ХУЖЕ ТОГО А КАК ЖЕ ВСЯ ЭТА ТЕРАПИЯ ИГРА НЕ СТОИТ СВЕЧ ДАЖЕ ЕСЛИ ОН И ВПРАВДУ СМОЖЕТ ЧТОТО ПОДСКАЗАТЬ А СКОРЕЙ ВСЕГО НЕТ ТЫ НИКОГДА НЕ ПИСАЛА ЕМУ РАНЬШЕ КОГДА ДЕЛА БЫЛИ КУДА СЕРЬЕЗНЕЙ И СЕЙЧАС НЕ ПИШИ
"...что ты ни разу не заглядывала на его сайт то есть на сайт кинокомпании я бы на твоем месте обязательно туда зашла даже если бы мне было страшновато а мне сегодня и было ты не говорила что он красавчик но у него и вид такой будто прекрасно об этом знает вылитый дэвид боуи а глаза проницательные ну и ну впрочем может всё липа знаю он мерзавец я его ненавижу но он правильными делами занимается знаешь он сейчас снимает фильм о восточном тиморе насчет жуткой бойни когда восточный тимор потребовал независимости вот спорим ты все это и без меня знаешь
"...Вот что я знаю об этой истории — не очень много, но, кажется, придется в ней разобраться получше.
Байрон (1788–1824; только что навела справку, специально для тебя, не стоит благодарности) был знаменитым поэтом и нищим лордом, когда женился на Аннабелле Милбэнк. Ему 24 года, ей — 18. Он был вроде рок-звезды — типа Мика Джаггера: женщины просто в обморок брякались; Байрон тоже был новатором, тоже создавал что-то ни на кого не похожее и стихи тоже писал главным образом о себе любимом. Бисексуал к тому же. Такая вот демоническая натура (по слухам) — и одна из его любовниц назвала Байрона «дурным, дрянным и опасным для близких». Ну, фраза известная. Аннабелла была единственным ребенком в семье — скрытная, настороженная, характер надменный, чувство юмора на нуле. Она изучала математику, а Байрон это считал делом неженским и даже комичным. Никакого будущего у этой пары быть не могло, и я не могу понять, почему они друг друга вообще выбрали. Ада родилась через год после свадьбы — нелегкий был год, — и брак распался. Мужем Байрон был жутким: принимал опиум, пил, закатывал скандалы на всю ночь — ну и конечно, интрижки с актрисами. Мало того: Аннабелла обнаружила, что у него роман со своей единокровной сестрой Августой. А может, узнала вдобавок и о том, что в Греции он имел дело с мальчиками; или — все это вместе взятое, да еще пытался учинить с ней в постели нечто греховное и преступное (сама догадайся). В ночь рождения Ады он напился, а когда все кончилось, вошел с вопросом: «Что, оно умерло?».."
"...Как грабитель, он крался по старому треку, а у закрытой двери в борцовский зал его подозрение подтвердилось: там играла музыка. Северин был хорошо образован и родом из Вены – он узнал «Бабочек» Шумана. «По крайней мере, у захватчиков имеется вкус», – подумал он. Он терялся в догадках, что за развратный акт карате ожидает его, какой странный обряд откроется его взору. Он тихо вставил ключ в замочную скважину. Ему не терпелось узнать, что можно делать там под аккомпанемент Шумана.
Маленькая темноволосая женщина в обтягивающем черном трико танцевала в полном одиночестве. Очень тонкая, жилистая, мускулистая. Движения – нервные и грациозные, как у антилопы. Проскользнув в дверь, он осторожно прикрыл ее за собой, и женщина не заметила его. Она усиленно работала под настойчивое стаккато. Ее эластичный наряд насквозь промок от пота; она запыхалась, но дышала глубоко. Шуман несся из портативного магнитофона, стоявшего на стопке полотенец в углу, а она металась по залу в спортивном танце, похожем на гимнастические упражнения. Северин прислонился к мягкой стене борцовского зала, как если бы позвоночник его оказался слишком чувствительным к Шуману..."
"...При прощании он дал мне записку. Я заглянул в нее, только когда самолет уже пошел на снижение. И тут невзирая на тряску зазвучал поставленный стюардессами «Голубой Дунай»Штрауса. Слащавая и прилипчивая мелодия, шедшая неизвестно откуда, перепугала всех, а стюардессы улыбались своей маленькой шутке. Пассажир, сидящий рядом со мной, пришел в ярость.
«А-а-ах! – воскликнул он, оборачиваясь ко мне; он знал, что я американец. – Я сам венец, – сказал он, – и я люблю Вену, но мне неловко, когда они начинают заводить этого несчастного Штрауса».
Проходившей мимо улыбающейся стюардессе он сказал:
«Почему бы вам не разбить эту жуткую пластинку?»..."
"...Северину тоже исполнилось пятнадцать; они с мамой и с теми самыми олимпийскими борцами из Югославии напились тогда в стельку, будучи вне себя от радости. Поэтому пересечься дорожки Утч и Северина в тот день вряд ли могли. Несмотря на то, что пивная, где продолжалось празднование, была полна людей, Катрина оставила немного приоткрытыми полы своего манто. Северин же тогда впервые напился до рвоты. Мне рассказывали, что русская радиостанция весь день передавала Шопена..."
"...За Северином, который выгодно отличался от окружающих, приятно было наблюдать. Он казался обаятельным принцем. Ей еще не доводилось видеть человека столь раскрепощенного. С жуткого патефона доносилась музыка Моцарта, и Северин ни секунды не сидел спокойно: он раскачивался в кресле, вскидывал голову. Эдит не могла понять, почему он носит эту ужасную куртку, может, у него шрамы на руках?.."
"...Из аэропорта Орли она вылетела в Шелхат. Три года назад в декабре она побывала в Вене; тогда город ей страшно не понравился. Это был самый центрально-европейский город, который ей когда-либо приходилось видеть, и промозглая слякоть на улицах как нельзя лучше гармонировала с тяжелыми барочными фасадами. Эдит казалось, что дома там похожи на людей с землистым, нездоровым цветом лица в плохо сшитых, но претенциозных одеждах. Не было ни приветливости небольшого города, ни элегантности, свойственной большим городам. Было ощущение, что война только-только закончилась. По всему городу еще были развешаны указатели, сообщающие о расстоянии до Будапешта; раньше Эдит и не догадывалась, что была почти в Венгрии. Она провела тогда в Вене всего три дня и послушала лишь одну скучнейшую, хотя и неплохую, оперу «Кавалер роз», а в антракте какой-то мужчина приставал к ней самым непристойным образом..."
"...Я так и вижу Северина Уинтера, этого любителя сала, этого оперного фаната, стоящего посередине своей заставленной цветочными горшками гостиной, – дикий зверь в ботаническом саду, слушающий «Лючию» Доницетти в исполнении Беверли Силлз..."
"...Роб Джей написал в «Старз энд страйпс релиджиус инститьют» письмо, где заявил, что хотел бы связаться с преподобным Элвудом Паттерсоном по духовному вопросу, и попросил институт сообщить ему адрес мистера Паттерсона.
На то, чтобы получить от них ответ (если они все-таки решат ответить), понадобились бы недели. Тем временем он никому не говорил о том, что обнаружил, и о своих подозрениях — вплоть до одного вечера, когда они с Гайгерами закончили играть «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Сара и Лилиан болтали в кухне, готовя чай и нарезая фунтовый пирог, а Роб Джей облегчал душу перед Джеем..."
"...Он не знал, не скрываются ли за ними, в лесу, другие индейцы. Если у них враждебные намерения, то он пропал, потому что виола да гамба — плохое оружие. Ему пришло в голову, что стоит возобновить игру, и он поставил смычок назад на струны и заиграл, но не Шопена: он не хотел отводить взгляд от них, чтобы посмотреть в партитуру. Не осознавая этого, он заиграл мелодию семнадцатого столетия, которую хорошо знал, «Cam La Vita Mia»* Орацио Бассани. Он сыграл ее всю, от начала и до конца, а затем — еще раз, но до половины. Наконец он остановился, потому что не мог сидеть и играть целую вечность..."
* Автор допустил неточность, имея в виду произведение "Cara La Vita Mia"
"...Они еще долго стояли, склонившись над картами, отмечая лучший маршрут, незлобно споря. Роб уже давно ушел спать, а Джей Гайгер допоздна сидел при свечах и переписывал ноты мазурки Шопена. Это произведение они сыграли утром, после завтрака. Затем мужчины еще раз сверились с маршрутом, отмеченным на карте. Роб Джей согласился, что если Иллинойс действительно окажется таким хорошим местом, каким его считает Гайгер, то он обоснуется там и сразу напишет своему новому другу, посоветует ему везти семью к западному фронтиру..."
"...В темной гостиной стояли диван, набитый конским волосом, стул и квадратное фортепиано. Женщина проскользнула в спальню и переоделась, а Роб Джей снял ткань с виолы; затем муж и жена пристально рассмотрели инструмент, провели пальцами по семи струнам и десяти ладам, словно поглаживая только что обретенную вновь семейную реликвию. Лилиан показала свое фортепиано из тщательно отполированного грецкого ореха.
— Его сделал Алфей Бэбкок из Филадельфии, — сказала она. Джейсон Гайгер достал из-за фортепиано другой инструмент. — А этот изготовлен одним пивоваром по имени Айзек Шварц, он живет в Ричмонде, штат Виргиния. Это самодельная скрипка, и она не настолько хороша, чтобы носить гордое звание скрипки. Когда-нибудь, надеюсь, у меня будет настоящая скрипка. — Но уже через мгновение, когда они настраивали инструменты, Гайгер извлек из своего несколько приятных звуков.
Они подозрительно смотрели друг на друга, опасаясь, что их музыкальные вкусы окажутся несовместимыми.
— Что сыграем? — спросил Гайгер, оказывая гостю любезность.
— Может быть, Баха? Вы знаете эту прелюдию из «Хорошо темперированного клавира»? Это из второго тома, а вот номер опуса я забыл. — Он сыграл им первые такты, и к нему сразу присоединилась Лилиан Гайгер, а потом, утвердительно кивнув, и ее муж. «Опус двенадцать», — одними губами произнесла Лилиан. Но Робу Джею было все равно, под каким номером идет произведение: подобная музыка точно не смогла бы понравиться лесорубам.
Ему сразу стало очевидно, что супруги давно привыкли аккомпанировать друг другу, и он был уверен, что поставит себя в глупое положение. Там, где их партия свободно лилась вперед, его запаздывала и двигалась рывками. Его пальцы вместо того, чтобы плыть по волнам музыки, двигалась спазматическими прыжками, как лосось, поднимающийся вверх по водопаду. Но когда уже была сыграна половина прелюдии, он позабыл о страхе: привычки, выработанные долгими годами игры на виоле, преодолели неуклюжесть, вызванную нехваткой практики. И скоро он заметил, что Гайгер играет с закрытыми глазами, а на лице у его жены застыло выражение удовольствия, заразительное и в то же самое время очень интимное.
Удовольствие оказалось таким сильным, что почти причиняло боль. Он даже не догадывался, как, оказывается, скучал по музыке. Когда они закончили играть, то просто сидели и улыбались друг другу. Гайгер выскочил на минутку, чтобы повесить на двери аптеки табличку «закрыто», Лилиан ушла проверить, как там ребенок, и поставить в духовку жаркое, а Роб расседлал и накормил бедную терпеливую Монику. Когда все вернулись, оказалось, что Гайгеры не слышали о Марене Маре, а Роб Джей, в свою очередь, не помнил произведений этого поляка, Шопена. Но все трое знали сонаты Бетховена. И весь день они создавали себе таинственный, особый мирок.."
"...Он пересек штаты Массачусетс и Нью-Йорк за несколько коротких поездок по железной дороге, а там, где не было рельсов, пользовался услугами дилижансов. Зимой путешествовать оказалось тяжело. Время от времени приходилось ждать, пока с десяток волов с помощью плугов расчистят путь от снежных заносов или уплотнят снег большими деревянными валиками. Гостиницы и таверны требовали высокую плату. Посреди леса на Аллеганском плато в Пенсильвании у него закончились деньги. Ему неслыханно повезло — он получил работу на лесозаготовках Джейкоба Старра, потому что дровосекам нужен был лекарь. Если происходил несчастный случай, чаще всего у врача было много серьезной работы. Но в промежутках Робу было решительно нечего делать, и он с удовольствием занимался физическим трудом: вместе с другими рубил белые сосны и тсуги, прожившие больше двухсот пятидесяти лет. Обычно он брался за одну ручку огромной двуручной пилы. Он раздался в плечах и укрепил мышцы. В большинстве лагерей врача не было, и лесорубы понимали, какую ценность он для них представляет, а потому защищали его, когда он делил с ними опасный труд. Они научили его держать ладони с кровоточащими мозолями в рассоле, пока те не отвердеют. По вечерам он жонглировал в бараке, чтобы вернуть ловкость огрубевшим пальцам, играл на виоле да гамба, перемежая привычный для лесорубов репертуар похабных, грубых песенок произведениями Баха и Маре, причем последнего они слушали достаточно увлеченно..."
"...Спустившись, он остановился и осмотрелся. Он знал, что в каждой стране есть такие улицы, словно предназначенные для существования несправедливости — такой сокрушительной, что она создает свои собственные пейзажи, и звуки, и запахи: ребенок с мучнистым цветом лица, сидящий на крыльце и грызущий тонкую шкурку бекона, как собака — кость; три ботинка из разных пар, изношенные так, что починить их уже невозможно, украшающие замусоренный, немощеный переулок; пьяный мужской голос, исполняющий, словно церковный гимн, плаксивую песню о зеленых холмах покинутой родины; проклятия, выкрикиваемые с не меньшей страстью, чем молитвы; запах вареной капусты, перекрываемый несущейся отовсюду вонью от забитых стоков и различных видов грязи. Он был знаком и с бедными районами Эдинбурга и Пейсли, и с каменными зданиями ленточной застройки в десятке городов, где взрослые и дети уходят из дому еще затемно и плетутся на хлопчатобумажные и суконные фабрики, а возвращаются, еле волоча ноги, много часов спустя, когда темнота снова опустится на город, — таким образом, на улицу они выходят лишь по ночам. Его неожиданно поразила ирония ситуации, в которой он оказался: он сбежал из Шотландии, потому что боролся с силами, создавшими трущобы, подобные этим, но, оказавшись в новой стране, снова попал в то же болото..."
"...Несколько недель спустя, в среду, все шесть членов семьи Гайгер сели в вагон поезда в Рок-Айленде, собираясь предпринять пятичасовую поездку до самого Чикаго, без пересадок. Город оказался крупным, растянувшимся на десятки миль, полным людей, грязным и шумным, но, с точки зрения Рэйчел, просто захватывающим. Ее семья поселилась в номерах на четвертом этаже гостиницы «Палмерс Иллинойс хаус хоутел». В четверг и в пятницу, во время двух вечеров в доме Гарриет на Саут-Вабаш-авеню, они познакомились с другими родственниками, а в субботу утром посетили богослужение в семейной синагоге Регенсбергов, Конгрегации «Кехилат Анше Маариб», где Джейсону оказали высокую честь, попросив его благословить собравшихся. Вечером они отправились в мюзик-холл, где гастролирующая оперная труппа представляла «Волшебного стрелка» Карла Марии фон Вебера. Рэйчел еще никогда не была в опере, и протяжные, романтичные арии привели ее в бурный восторг. В первом антракте между действиями Джо Регенсберг вывел Рэйчел на улицу и сделал ей предложение. Она согласилась стать его женой. Все прошло очень гладко, потому что настоящие договоренности были достигнуты между родителями и теткой. Из кармана он вынул кольцо, принадлежавшее его матери. Бриллиант, первый в жизни Рэйчел, был скромным, но красиво оправленным. Кольцо оказалось ей великовато, и она сжала руку в кулак, чтобы оно не соскользнуло с пальца и не потерялось. Они вернулись на свои места. Началось следующее действие. Сидя в темноте рядом с Лилиан, Рэйчел взяла ее руку, положила ладонью на кольцо и улыбнулась, когда та восторженно ахнула. Позволив великолепной музыке отнести ее назад в немецкий лес, она подумала, что событие, которого она так боялась, возможно, является дверью к свободе и очень приятной власти...."
"...Гайгеры закончили день отдыха ужином, во время которого подали чолнт — блюдо, содержащее бобы, мясо, перловую крупу и чернослив, оно медленно готовится на горячих углях с предыдущего дня, потому что евреям запрещено разжигать огонь во время Шаббата. Позже пришло время музыки: Джейсон сыграл часть скрипичной сонаты Бетховена, уступив оставшуюся часть Рэйчел, которая любила играть последние такты, — а гость наблюдал за происходящим с очевидным удовольствием. В конце вечера Джо Регенсберг открыл свой огромный гобеленовый чемодан и достал оттуда подарки: для Лилиан — набор противней для выпечки, изготовленный на его собственной фабрике в Чикаго; для Джея — бутылку прекрасного старого бренди; а для Рэйчел — книгу «Посмертные записки Пиквикского клуба»..."
"...В доме Лилиан играла фортепианный концерт № 23 Моцарта. Она очень серьезно относилась к работе пальцев и мучила себя, повторяя одну и ту же фразу до тех пор, пока та не начинала звучать именно так, как должна; но когда она была удовлетворена результатом и позволяла нотам быстро сменять одна другую, получалась великолепная музыка. Далекий переезд ничуть не испортил звучание фортепиано Бэбкока, но на одной из ножек появилась длинная, неглубокая царапина неизвестного происхождения, нарушив совершенство лакированного грецкого ореха. Увидев ее, Лилиан заплакала, однако ее муж заявил, что никогда не станет замазывать царапину: «Пусть наши внуки знают, каким было наше путешествие сюда»..."
"...К середине лета эпидемии стихли, и Роб вернулся к более спокойному образу жизни. Однажды вечером, после того, как они с Джеем Гайгером вновь обратились к совместному исполнению «Дуэта для скрипки и альта соль-мажор» Моцарта, Джей поднял щепетильный вопрос о том, почему Сара так несчастна. К тому времени они уже были старыми добрыми друзьями, но Роба все равно озадачило желание Гайгера вторгнуться в мир, который он сам считал исключительно личным и закрытым..."
"...На острове Маврикий в горах есть настоящие дебри, с мартышками и маленькими черными поросятами, которые по-прежнему выглядят так, словно явились с волшебно-идиллических островов, которые столько сделали для обоев, ширм и ковров XVIII века. И в этих джунглях стоят миниатюрные буддистские храмы, с крышами как у пагод и разноцветными гипсовыми животными типа три тысячи лет до У. Д. — до Уолта Диснея. Внутри одного из таких храмчиков и ждали меня младенцы мао — семь-восемь подростков, девочки и мальчики. У них там есть автомобильное масло, «Калтекс», сделанное в Техасе, название которого пишется на фоне красной звезды. Ребята соскоблили слово «Калтекс» так, что осталась одна звезда. Я устроился на алтаре, под звездой, а они сели на корточки вокруг меня, и в течение двух часов я отвечал на их вопросы о Мао, старался как мог. Я им дал возможность надеяться. Без цинизма, без обмана, без иронии. Попроси они меня спеть второй акт «Тоски» — я бы сделал и это..."
"...И в Голливуде у меня были чудесные моменты. Я видел последний луч звездного сияния Джинджер Роджерс, я приятельствовал с Коулом Портером, обладавшим даром легкой ироничной и умной песни, я любил наведываться к Фреду Астеру, ходить на балеты Большого театра вместе с очаровательной Сид Чарисс, слушать, как смеется восемнадцатилетняя Джейн Фонда и еще многие другие, и вот теперь это всплывает в моей памяти монтажом из мгновенных снимков, улетевших в вечность счастливых улыбок и шелестом эфемерных дружеских отношений — все это были кусочки проб..."
"...Как-то раз Фрэнк Синатра пригласил меня к себе провести вечер в узком кругу. Был там и знаменитый агент Ирвинг Лейзер, лицо которого очень напоминало колено, на которое надели очки. Я его недавно видел, и он не меняется с годами: по-прежнему его лицо напоминает колено, на которое надели очки. Когда я вошел, он остолбенело посмотрел на меня и сказал: «Как так получилось, что он вас пригласил?» Жалкого представителя Франции, понимаешь ли… Однажды Фрэнк Синатра заскочил на пять минут на прием, который я давал, и в тот же день мои ставки пошли вверх..."
_of_'Der_Freisch%C3%BCtz'_1822_Weimar_-_NGO4p1115.jpg)
