"...Наши семьи очень сблизились. То я аккомпанировал Лилии, то мы играли дуэтом, то отец ее присоединялся к нам, то наши мамы пели на два голоса. В музыке перед нами открылись непознанные территории. «Вирджинальная книга Фицвильяма», Арбо, Фрескобальди, Фробергер – в те годы нежданно выяснилось, что музыку сочиняли и до начала XVIII века..."
"...Я впервые увидел Лилию, когда ей было четырнадцать, а мне – годом больше, вскоре после моего срыва. Мы жили в Сент-Джонс-вуд. Помните эти белые особнячки преуспевающих торгашей? Полукруглая подъездная аллея. Портик. На задах, вдоль всего дома – сад с купой престарелых яблонь и груш. Неухоженный, но буйный. Под одной из лип я устроил себе «жилье». Однажды – июнь, кристально ясное небо, знойное, чистое, как здесь, в Греции – я читал биографию Шопена. Уверен, именно ее. Видите ли, в моем возрасте первые двадцать лет жизни помнятся свежей, чем вторые… или третьи. Читал и, понятно, воображал себя Шопеном; рядом лежала новая книга о птицах. 1910 год..."
"...К счастью, музыку мне преподавал замечательный человек – Шарль-Виктор Брюно. Он не избежал многих обычных недостатков своего ремесла. Кичился собственной методой, своими учениками. К бездарным относился с убийственным сарказмом, к талантливым – с ангельским терпением. Но музыкальное образование у него было прекрасное. В те дни это делало его белой вороной. Большинство исполнителей стремилось лишь к самовыражению. Выработалась особая манера, с форсированным темпом, с мастеровитым, экспрессивным рубато. Сегодня так уже не играют. Это при всем желании невозможно. Розентали и Годовские ушли навсегда. Но Брюно опережал свою эпоху, и многие сонаты Гайдна и Моцарта я до сих пор воспринимаю лишь в его трактовке..."
"...Музыка же старых опер, общедоступная и легкая, его вообще не трогала. Пошлые перепевы Обера, Буальдье, Адана, Флотова, расхожие номера всех прочих Амбруазов Тома и Базенов ему претили. Итальянское старье с его слащавостью и плебейской прелестью он также терпеть не мог. В результате дез Эссент совсем отошел от музыки и за долгие годы своего музыкального воздержания с удовольствием вспоминал лишь немногие концерты камерной музыки, где слушал Бетховена и в особенности Шумана и Шуберта. Сочинения и того и другого действовали на его нервы так же, как самые глубокие, самые тревожащие душу стихотворения Эдгара По.
От некоторых виолончельных вещей Шумана он буквально задыхался -- так бушевала в них истерия.
Но песни Шуберта взволновали его еще сильней. Он весь так и взорвался, и тут же обессилел, словно после нервного приступа, после тайной душевной оргии.
Эта музыка пробирала его до мозга костей, оживляла забытые боль и тоску, и сердце дивилось стольким своим смутным терзаниям и страданиям. Она шла из самых глубин духа и своей скорбью ужасала и пленяла дез Эссента. У него всегда нервно увлажнялись глаза, когда он повторял "Жалобы девушки", потому что было в этой вещи нечто большее, чем отчаяние и стон, было нечто, что переворачивало душу и напоминало об умирании любви в рамке грустного пейзажа.
И когда он вспоминал очарование этой скорбной песни, то ему представлялась окраина города, место невзрачное и тихое, и там, в мягких сумерках, таяли фигуры изнуренных жизнью и смотрящих себе под ноги прохожих, а он сам, полный горькой тоски и совершенно одинокий в этом плачущем пространстве, был сражен жестокой печалью, невыразимой, загадочной, исключавшей всякое утешение и покой. Песнь скорби, как отходная молитва, раздавалась над ним и сейчас, когда он, лежа в горячке, был объят сильнейшей тревогой. Ее причин он не знал и справиться с ней не мог. И в конце концов оставил сопротивление. Мрачный вихрь музыки мчал и мчал его, ас когда на миг ослабевал, то в мозгу вдруг раздавалось медленное и низкое чтение псалмов, и в воспаленных висках словно бился язык колокола..."
"...Во-первых, не испытывал он к музыке той страсти с какой погружался в литературу и живопись. На пианино он едва играл, ноты разбирал с грехом пополам -- и все это после нескончаемых гамм в детстве. Не имел он понятия и о гармонии, а также не знал техники в той мере, чтобы, уловив оттенки и нюансы смысла, со знанием дела оценить новизну исполнения.
И во-вторых, концерт -- всегда балаган. С музыкой не побудешь дома, в одиночестве, как с книгой. Чтобы насладиться ею, надо смешаться с толпой, битком набившей театр или зимний цирк, где, словно на операционном столе, под косыми лучами. света какой-то здоровяк на радость глупой публике режет воздух бемолями и калечит Вагнера.
У дез Эссента не хватило решимости отправиться туда, даже чтобы послушать Берлиоза, хотя тот и восхищал его порывистостью отдельных своих вещей. Прекрасно сознавал дез Эссент и то, что ни сцены, ни фразы из волшебного Вагнера нельзя безнаказанно отделять от целого его оперы.
Куски музыки тогда, когда они были отдельно приготовлены и поданы на блюде концерта, теряли значение и обессмысливались. Ведь вагнеровские мотивы -- как главы книги. Они дополняют друг друга, все вместе ведут к общей цели, рисуют характеры персонажей, передают их мысли, объясняют тайные или явные побуждения. Кроме того, причудливый рисунок лейтмотивов доступен слушателю в том случае, если он знает сюжет, помнит, как складывались и развивались образы героев и окружающей их среды, вне которой они зачахнут, ибо связаны с ней, как ветка с деревом..."
"...Несколько раз дез Эссент был прямо-таки потрясен необоримым духом грегорианского хорала, когда в нефе звучало "Christus factus est" и в клубах ладана дрожали столбы; или когда органными басами гудело "De profundis", мучительное, как глухое рыдание, пронзительное, как крик о помощи. Казалось, это человечество оплакивает свою смертную долю и взывает к бесконечной милости Спасителя!
В сравнении с этими дивными звуками, порожденными церковным гением, столь же безвестным, как и создатель органа, вся остальная духовная музыка казалась дез Эссенту светской, мирской. В сущности, ни Жомелли, ни Порпора, ни Кариссими, ни Дюранте и, даже в самых замечательных своих вещах, ни Бах, ни Гендель не в силах были отказаться от успеха у публики и отречься, жертвуя красивостями своей музыки, от гордости творца ради полной смирения молитвы. Только в величественных мессах Лесюэра, исполнявшихся в Сен-Рошском соборе, церковный стиль был серьезен, царствен и прост и потому приближался к суровому величию старого пения.
И, давно уже, возмущенный вмешательством, -- будь то приписки к "Stabat", сделанные Россини или Перголези, -- современного искусства в церковное, дез Эссент как чумы бежал духовной музыки, которая благосклонно принималась церковью..."
"...У отцов-иезуитов богослужения проходили торжественно. Органист и певчие были очень хороши, поэтому музыкальное| сопровождение службы приносило подлинное эстетическое наслаждение, и это было выгодно церкви. Органист обожал старых мастеров и по праздникам непременно исполнял мессы Палестрины и Орландо Лассо, псалмы Марчелло, оратории Генделя, мотеты Баха. Зато отец Ламбийот со своими вялыми и несложными композициями был у него не в чести, и он гораздо охотнее играл "Laudi spirituali" 16-го века, -- церковная красота этих песнопений снова и снова пленяла дез Эссента..."
"...Дез Эссент уже долгие годы целенаправленно занимался наукой запахов. Обоняние, как ему казалось, могло приносить ничуть не меньшее наслаждение, чем слух и зрение,-- все зти чувства, в зависимости от образованности и способностей человека, были способны рождать новые впечатления, умножать их, комбинировать между собой и слагать в то целое, которое, как правило, именуют произведением искусства. И почему бы, собственно, не существовать искусству, которое берет начало от запахов? Ведь есть же искусство, действующее звуковой волной на барабанную перепонку или цветовым лучом на сетчатку глаза? Мало кто способен при отсутствии знаний или интуиции отличить подлинного живописца от имитатора и Бетховена от Клаписсона. Тем меньше оснований без соответствующей выучки не спутать букет, который составлен подлинным художником, с той заурядной парфюмерной смесью, что предназначена для продажи во всяких лавках и лавочках..."
"...Коренастому боксеру-любителю никогда не нравился приятель дочери, любящий музыку в стиле рэп и носящий мешковатые штаны юнец, выбравший для своей машины номерной знак «ГНГСТР-1». Более того, Джон Винек отправился с бейсбольной битой в руках выяснять отношения с этим мерзавцем, после того как Лори пришла к нему вся в слезах и сказала, что ее приятель заявил, будто ребенок не от него. Да, Джон Винек размозжил бы своей битой башку тощему поклоннику Эминема, если бы нашел его, и, скорее всего, попал бы за решетку за убийство. Позже, когда он несколько успокоился, а маленький ублюдок удрал во Флориду, Джон Винек пришел к справедливому выводу. Пожалуй, ему очень повезло в том, что когда он по всему городу разыскивал «Гнгстра номер один», тот лежал в полной отключке после попойки с друзьями..."
"...С тех самых пор как Томми Кэмпбелл бесследно исчез почти четыре месяца назад, а «Бостон ребелс» в начале февраля вчистую проиграл суперкубок «Нью-Йорк джайентс», версий о случившемся выдвигалось столько же, сколько болельщиков было у «Ребелс». Молодой нападающий утонул в водах бухты Фостер-Коув, его похитил тренер команды-соперника, он сам решил найти успокоение в анонимности в духе Элвиса Пресли. Сама Кэти больше была склонна верить в последнее. Она видела что-то от себя в том скромном, мягком маменькином сынке, который, по утверждению бульварной прессы, по-прежнему при первой возможности навещал своих родителей. Это стремление не к славе и богатству, а к возможности жить вместе с теми, кого любишь, вдали от назойливых глаз, занимаясь тем, что делает тебя счастливым..."
"...Доктор Кэтрин Хильдебрант в бешенстве вышвырнула отобранный у студента сотовый телефон в окно и проводила взглядом, как он разлетелся вдребезги, упав на асфальтовую дорожку, пересекавшую лужайку.
— Еще раз у меня на занятиях зазвонит сотовый телефон — виновного выведут из класса и расстреляют!
Тут Кэти остановилась.
«У меня под окном нет лужайки, как и окон в моем классе», — вдруг дошло до нее.
Телефон продолжал настойчиво трезвонить — Бетховен, «К Элизе»..."
"...Он с самого начала понимал, что карту Хильдебрант нужно будет разыграть осторожно. Средства массовой информации должны были узнать о ее причастности к расследованию, что, в свою очередь, привлекло бы внимание к книге. Но Скульптор также отдавал себе отчет в том, что его план может возыметь обратный эффект, если станет известно о том, что именно «Спящие в камне» вдохновили его на создание «Вакха». Да, он хотел поблагодарить доктора Хильди за помощь, публично заявить о ее книге, но знал, что к «Спящим в камне» нельзя привлекать слишком большое внимание. Если в общественном сознании книга окажется неразрывно связана с убийствами, как на протяжении многих лет «Белый альбом» группы «Beatles» ассоциировался с извращенными устремлениями Чарльза Мэнсона, то прямота, прозрачность его послания будут утрачены..."
"...Да, это был восхитительный вечер. Покормив отца ужином и уложив его в постель, Скульптор целый час провел в библиотеке, пока жарилась ягнятина, а на плите бурлил рис. Он сидел обнаженный в большом кожаном кресле, положив ноги на письменный стол, потягивая вино и закусывая итальянским сыром. Через его руки прошли разные книги, в основном старинные тома на итальянском языке, в которых любимые страницы давно уже обтрепались по краям: Бокаччо, Данте, Макиавелли. Скульптор читал медленно, иногда по два раза, наслаждаясь языком, время от времени отпивая глоток вина или кусая кусочек сыра, затем переходил к следующей книге под классическую серенаду Томазо Альбиони. Он очень любил этот старый ритуал, однако в последнее время ему пришлось отказаться от него из-за напряженной работы в бывшей конюшне, и в некоторых местах на полу выстроились стопки книг высотой в рост Скульптора..."
"...— Пришло время посмотреть на птичек, — сказал Скульптор, подкатывая кресло к большому окну.
Он небрежно положил на проигрыватель пластинку, сонату ре-минор Доменико Скарлатти, и по черной лестнице спустился на кухню, когда первые надрывные гитарные аккорды разлились по комнате. Там он сполоснул руки и приготовил себе богатый белками напиток, вместе с которым хлебнул горсть витаминов и пищевых добавок. Скульптор просто умирал от голода после ночной работы, но устоял перед соблазном съесть что-либо существенное и вышел на заднее крыльцо. Да, ему необходимо строго соблюдать диету, чтобы находиться в пике формы и быть готовым к тяжелой работе, которая ждет его впереди..."
"...В тот же миг звучит следующая композиция. Yesterday. Слышится чей-то недовольный выкрик, но слишком поздно. Бернхард и Аманда уже начали танцевать, и тут вдруг появляются Йенни и Ула, выскользнув из полумрака, где они стояли и ждали, и погружаются в объятья друг друга. А позади них возникает Роберт. Один. Без пары..."
"...Когда Андерс и Йон добираются до стойки, песня уже кончилась. Они берут свое пиво и бокалы с белым вином, потом протискиваются обратно к столику, за которым уже уселись Ульрика и Сюсанна. Это хорошее место, немножко на отшибе, им приходится сидеть всем четверым в ряд, зато им виден весь танцпол. Сейчас там только одна пара. Бернхард и Аманда застыли друг напротив друга, почти вплотную, в ожидании следующей мелодии. Вот София и Мартин выходят на танцпол, они держатся за руки, и София улыбается, но не Мартину, а Фриде, сидящей в кожаном кресле чуть в стороне. Это особая улыбка, не без торжества, которая остается на ее лице, когда снова вступает музыка. Опять Элвис. Heartbreak Hotel. Тут в дверях появляется Роберт, чуть медлит на пороге, скользит взглядом по Бернхарду и Аманде, мгновение-другое стоит не шевелясь, а потом поворачивается к кожаным креслам, видит сидящую там Йенни и делает шаг в ее сторону. В тот же миг Йенни встает и протягивает руки Уле, Ула поднимается и ведет ее на танцпол..."
"...Уханье нарастает, усиливается и превращается в грохот, когда они приближаются к бару. На танцполе тесно, к стойке приходится протискиваться. Андерс нечаянно задевает Бернахарда, стоящего напротив Аманды, одной из американок-исследовательниц, и танцующего что-то такое в стиле Траволты, просит прощения, но не получает ответа — Бернхард слишком поглощен своим танцем. Андерс улыбается, узнав мелодию. Good Luck Charm, Элвис Пресли..."
"...На мостике улыбается обычно хмурый Стюре, передавая спутниковый снимок не менее хмурому Лейфу Эриксону, и после минутного колебания Лейф Эриксон решается улыбнуться в ответ, но совсем коротко. Это редкое событие, и вокруг них становится совершенно тихо, два члена команды и три исследователя удивленно смотрят на них несколько секунд, пока Лейф Эриксон не скалит зубы и не издает звук, отчасти напоминающий рычание. Члены команды отворачиваются, а трое исследователей сосредоточенно утыкаются в свои компьютеры, но еще раз удивленно поднимают головы, когда мимо них проходит Хмурый Стюре, напевая себе под нос. Да. Точно. Хмурый Стюре напевает, причем напевает Бетховена. «К Элизе». Впечатление тягостное..."
"...Первый смешок обескуражил его. Он сбился на секунду-другую, изумленно окинул взглядом публику. Почему они ржут? Песня ведь совсем не располагает к смеху. Crying in The Chapel. Кошмарная вещь, но он сам настоял, чтобы ее включили. Ему нравилось слушать, как его голос звучит почти как у Элвиса, если не лучше…"
Об этом он мог позволить себе думать, пока пел Corinna, Corinna. Текст — проще простого, только повторить это имя двадцать девять раз, а если вдруг тридцать или двадцать восемь, тоже ничего страшного. Это не значит, правда, что хоть раз было тридцать или двадцать восемь. Он ведь Бьёрн Хальгрен, а у Бьёрна Хальгрена таких проколов не бывает. Но Сюсанны все нет. Он прошелся взглядом по всей публике — Co-o-rinna, Co-o-rinna, — но не увидел ее. Стоит, наверное, где-нибудь в толпе. Вот и следующий куплет — Oh, little darling, where've you been so long? — и вдруг Бьёрн ощутил — он здесь и сейчас, он на самом деле стоит тут, где стоит, и поет, что поет, что он — Бьёрн Хальгрен, а Бьёрн Хальгрен — никакой не бывший! Нет! И не станет бывшим. Тихая радость разлилась по всем клеткам его тела, и он сжал микрофон обеими руками, и гладил его, и, поднеся к самому рту, упивался звуками своего голоса, упивался той невероятной тишиной, что внезапно наступила вокруг. Еще чуть-чуть. Всего мгновение — двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять раз повторить это имя. А потом: I love you so…"
"...Он — Бьёрн Хальгрен. Он по-прежнему может быть Бьёрном Хальгреном.
Эта мысль появилась, когда он уже начал петь, он тут же прогнал ее и постарался сосредоточиться на тексте. Tonight's the night I've waited for*… Но с текстом не заладилось, он словно рассыпался у него в голове, и в какую-то десятую долю секунды Бьёрн испугался, что забыл слова, забыл даже, какую песню ему петь, прежде чем сообразил, что это Happy Birthday Sweet Sixteen…, потому что каждое выступление они начинали именно с Happy Birthday Sweet Sixteen. Такая фенечка. Он снова вспомнил текст и улыбнулся. Публика продолжала реветь. Они не расслышали, что он пропустил несколько слов. Значит, можно расслабиться и воспринимать публику так же, как она воспринимает его.
Народу, конечно, битком. Не только все скамейки заняты — народ стоял даже у ограждения и за ним, некоторые настолько далеко, что крыша уже не защищала их от дождя. Какая-то девушка раскрыла бледно-сиреневый зонтик, и Бьёрну почему-то подумалось, что это как бы приветствие, словно она послала ему весточку — Вот я! Your own sweet sixteen, — и тут вдруг вспомнилась Кэролайн, которая так и не приехала, — и он, моргнув, продолжил петь. Очень некрасивая девушка в первом ряду, сложив ладони, будто в молитве, смотрела на него не отрываясь, отчаянно ловя его взгляд. Безуспешно. Его взгляд лишь скользнул поверх нее к одной из задних скамей, где сидела компания парней в рубашках с высоким воротом и смотрела на него довольно скептически. А плевать..."
* «Сегодня — ночь, которой я ждал» (англ.) — строка из текста песни Happy Birthday Sweet Sixteen, которую впервые записал в 1961 году Нил Седака; эта песня исполнялась и шведскими группами, например «Фламинго-квинтетом» в 1968 году.
"...— Ладно, — сказал Роббан. — Один хрен. Сейчас будет сейшн!
И секундой спустя сейшн действительно начался. Роббан подошел и поцеловал руку Еве, она рассмеялась, поощрительно зажгла свет в глазах, Роббан уселся с ней рядом в тот самый момент, как Хассе включил мотор, и автобус вырулил на шоссе. Томми сел за спиной у Евы и включил портативный магнитофон. Ева тотчас обернулась, она поигрывала взглядом — на Роббана, на Томми, потом опять на Роббана. Голос Мика Джаггера грянул I Can't Get No… Песню подхватили Никлас и Пео, плюхнувшись на сиденья по другую сторону прохода, а Пео еще и выбивал ритм по спинке кресла и улыбался Сюсанне, так тепло и убедительно, что мышцы ее лица отмякли, и она не удержалась и улыбнулась в ответ. И забыла о Бьёрне, и вспомнила о нем, когда они, смеясь, уже проехали с милю, и увидела, что он сидит все так же, закрыв глаза и скрестив руки на груди. Он в сейшне не участвовал.
В отличие от Сюсанны. Сюсанна определенно участвовала в общем сейшне «Тайфунз». Причем вместе с Пео..."
"...— Значит, так, ребята, — сказал Карл-Эрик. — Играете под фанеру.
Томми привстал:
— Нет, но какого хрена…
Карл-Эрик поднял руку:
— Ты слышал, что я сказал. Под фанеру.
Томми опустился на стул и наклонился вперед, так что волосы упали и закрыли лицо. Как ребенок. Маленький ребенок на грани отчаяния.
— Но вы же обещали…
Карл-Эрик пожал плечами и сунул руки в карманы брюк.
— Я обещал сделать все, что смогу. Но в этой программе все играют под фанеру. Такие дела.
— Но все-таки… — сказал Никлас.
Элси перевела взгляд на него и тут сообразила, что до сих пор не слышала, чтобы он что-нибудь произносил, кроме собственного имени. Он был безупречно наряден, в белой рубашке, цветастом галстуке и сверкающих черных туфлях. Теперь он провел рукой по свежевымытым волосам, поправил челку и серьезно поглядел на Карла-Эрика:
— Вы правда сделали все, что смогли?
Карл-Эрик прислонился к стене и окинул Никласа холодным взглядом:
— Все играют под фанеру в этой программе. И Манфред Мэнн играл. И «Роллинги». Даже «Битлз». А «Тайфунз», значит, не могут?.."
"...Он моргнул, заставляя себя думать обо всем этом другом, хорошем, обо всем том, благодаря чему он сидит теперь в этом лондонском отеле и может позволить себе выбрать любое блюдо, какое захочет. О том, как он играл в школьном театре в шестом классе. Как он переупрямил Инес и смог отрастить длинные волосы. Как впервые стоял и пел перед всем классом, это было Love Me Tender, и половина его «я» глубоко погрузилась в мелодию, а другая половина видела, как некоторые из девчонок вдруг выпрямились и смотрели на него широко раскрытыми глазами, настежь распахнутыми немигающими глазами, видящими будущее, глазами, которые еще тогда разглядели сегодняшний день..."
"...Впрочем, он и пользовался вовсю. От него этого ведь и ждут, понимал он и осуществлял ожидания. Он переспал с семью девушками в течение двух месяцев. С некой Анн-Мари в Векшё, некой Маргаретой в Норчёпинге, какой-то Агнетой в Стокгольме и Лиселотт в Сундсвале. Как звали остальных трех, он уже не помнил, запомнил только, что девица из Йончёпинга была дочь городского архитектора. Она повторила это минимум четыре раза за ночь, даже в самый момент близости, словно власть ее папаши над планом городской застройки могла сделать ее самое более желанной. Но возможно, просто у нее любимая тема была такая необычная, большинство девиц ведь тоже болтали, не закрывая рта, даже раздеваясь, что само по себе иной раз оказывалось занимательным зрелищем. У той Маргареты был такой лифчик, что груди в нем торчали, как ядерные боеголовки, а у Лиселотт — пояс с резинками для чулок, видимо, раньше принадлежавший ее мамаше. И все они говорили про «Тайфунз» и про успех «Тайфунз», про другие группы и других звезд, про собственные мечты об успехе и — по крайней мере в двух случаях — про других исполнителей, с которыми хотели бы переспать. С Полом Маккартни, например. И с Херманом из Herman's Hermits. А потом удивленные лица — «ой, ты что? расстроился? Да я не то имела в виду…». Господи! Сколько же на свете идиотов!.."
"...Со своим белым фасадом и бархатно-алым нутром отель «Сторк» казался памятником некой иной эпохи, ее обломком, случайно застрявшим посреди наступившей новой эры. Тут, внутри, словно не существовало шестидесятых, тут ничего даже отдаленно не напоминало о поколении «Битлз» и «Мерси Бит». Приглушенный свет, отдающий желтизной, толстые ковры, которые поглощали звук, очень коротко стриженный швейцар в красной униформе козырял у входа, а за стойкой ожидал молодой портье в полосатых брюках, визитке и красной потертостью на шее от крахмального воротничка. Он чуть поклонился, подавая Элси ключ. Завтрак с семи до десяти, но если она желает что-нибудь прямо сейчас, то….."
"...Андерс прислоняется к стойке и хватает свою кружку, стараясь не слышать песню, гремящую из динамиков стереосистемы. I'm a Man of Constant Sorrow…* Нет. Он всего лишь подвыпивший врач общей практики, только что обрившийся наголо. Он осторожно проводит правой рукой по макушке, она гладкая и холодит ладонь. Не то чтобы большая разница, брить-то было особо нечего, но если его голый череп может стать дополнительным развлечением, то почему бы и нет? Всю свою взрослую жизнь, практически с того дня, как он не без некоторого чувства вины взял и женился на своей пациентке, Андерс старался держать с людьми профессиональную дистанцию. Теперь он больше не женат, ну разве что формально, и на профессиональную дистанцию ему плевать. Теперь ему более или менее плевать даже на сохранение самого себя в трезвом виде. Если кто-нибудь сегодня вечером возьмет и сломает ногу, сам будет виноват. Доктор не намерен накладывать ни шину, ни гипс. Доктор намерен нажраться как следует..."
* «Я человек вечной печали…» (англ.) — американская народная песня, исполнявшаяся многими известными певцами и группами.
"...Они играют первыми. А потом еще две английские группы. Две очень известные английские группы. Они уже поздоровались с ребятами из той, что выступала следом за ними. Рука Томми задрожала, когда он протянул ее Эрику Бердону, и Бьёрн тогда улыбнулся, такой же улыбкой, какой его самого одарил Томми еще в гримерке, перед репетицией. Теперь Томми сперва отводил взгляд, но потом напрягся и произнес что-то презрительное насчет фанеры. Никто не ответил, его реплика словно упала в пустоту, парни из «Энималз» уже отвернулись и заговорили между собой. Так ему и надо, паршивцу..."
"...Он откинулся на спинку стула и ничего не сказал. Был уже почти рассвет, но Нельсон Отто все еще рассиживался у своего фортепиано. Мелодия называлась «Лаура» – грустные нотки выплывали в патио и повисали на деревьях как птицы, слишком усталые, чтобы летать. Ночь была жаркая, почти без ветерка, но у меня в волосах копились капельки холодного пота. За неимением лучшего я принялся изучать дырку от сигареты на рукаве моей синей рубашки..."
"...Вечеринка была роскошная. Оркестр на веранде снова и снова играл «Сьелито-Линдо». Музыканты придали мелодии безумный темп вальса, и всякий раз, как они заканчивали, танцующие громогласно требовали еще. По неясной для меня причине этот момент запомнился мне отчетливее любого другого в Пуэрто-Рико. Чувственный зеленый сад, окруженный пальмами и кирпичной стеной; длинный бар, полный бутылок и льда, а за ним бармен в белом костюме; пожилая толпа в ярких платьях и смокингах, мирно беседующая на лужайке. Теплая карибская ночь, где время идет медленно и словно бы на почтительном расстоянии..."
"...Когда мы сели и заказали выпивку, я вдруг понял, что мы единственные гринго в заведении. Все остальные были местные. Они производили приличный шум, крича и распевая вместе с музыкальным автоматом, и все как один казались при этом усталыми и подавленными. То была вовсе не ритмическая печаль мексиканской музыки, а воющая пустота, которую я слышал только в Пуэрто-Рико, – сочетание стона и нытья, поддержанное мрачным стуком и голосами, словно бы тонущими в отчаянии.
Все это было ужасно тоскливо – даже не столько сама музыка, сколько то, что ни на что лучшее эти люди способны не были. Большинство мотивов представляли собой изрядно переработанные версии американских рок-н-роллов, откуда ушла вся энергия. Один я опознал как «Мейбеллин». Оригинальная версия была хитом, когда я учился в старших классах. Этот мотив вспоминался мне простеньким и энергичным, однако пуэрториканцы умудрились сотворить из него занудную панихиду – столь же пустую и безнадежную, что и лица тех мужчин, которые теперь распевали ее в одиноком убожестве придорожной закусочной. Эти люди вовсе не были наемными вокалистами, и тем не менее возникало чувство, что они дают представление, – я всю дорогу ожидал, что они вот-вот погрузятся в молчание и пустят по кругу шляпу..."
"...В шесть тридцать я вытряхнулся из бара. Уже темнело, и большая авенида казалась шикарной в своем изяществе. По одной стороне тянулись дома, которые некогда выходили на пляж. Теперь они выходили на отель, и большинство из них отступило за высокие стены и изгороди, отрезавшие их от улицы. Тут и там мне попадались патио или веранды с навесами, где люди сидели под вентиляторами и пили ром. Где-то дальше по улице я слышал колокольцы, сонное позвякивание «Колыбельной» Брамса.
Я прошел примерно с квартал, пытаясь разобраться в своих ощущениях от этого места. Колокольцы продолжали приближаться. Вскоре показался грузовик с мороженым, медленно продвигавшийся по самой середине улицы. На его крыше располагалось гигантское фруктовое эскимо, которое, то и дело вспыхивая алым неоном, освещало все окрестности. Откуда-то из нутра грузовика и доносился убаюкивающий перезвон господина Брамса. Проезжая мимо меня, шофер натянул на физиономию радостную ухмылку и нажал.."
"...В юности Стиг играл на ударных в джаз-банде, который организовал его друг. Но больше всего он любил рок и по преимуществу рок женский: «Shakespeare»*, Анни Ленокс из группы «Eurythmics» или Тину Тёрнер. Недаром близкими подругами Лисбет Саландер оказываются девушки из рок-группы «Персты дьявола». Что до меня, то мои пристрастия более разнообразны и простираются от оперы и рока до поп-композиций. Мы слушали разную музыку; впрочем, для музыки у нас редко находилось время..."
Annie Lennox (Eurythmics)
Tina Turner
* Возможно, авторы имеют в виду английский дуэт "Shakespears Sister"
"...За окном поезда, увозившего мета в Стокгольм, мелькали осенние поля. Они все были словно выбриты и выглядели мрачно. Щедрая усталая земля отливала коричневым, зеленым, охряным и черным. Осень помогла мне собраться с силами. Я была измучена и в то же время полна решимости бороться дальше. За Стига. Как сделал бы он. Как он просил бы меня сделать.
Приехав, я отключила все телефоны и решила в течение нескольких дней не открывать электронную почту. Впервые за год я просто отдыхала, читала стихи, гуляла, смотрела на озеро Меларен. В его водах лежит мое заклятие для Стига. И этим я счастлива. С тишиной Стиг снова вернулся в дом, ведь его место было там. Я плакала, слушая «You are always on my mind». Я начала с ним разговаривать. И чувствовала себя ничтожеством, потому что не сумела отстоять труд всей его жизни. Мне казалось, что я его предала..."
"...В тот раз меня отпустили из приюта всего через неделю. Нынче у меня большие сомнения. Хубертссон обходит тему моего возвращения домой, когда я пытаюсь завести об этом разговор.
Но я так хочу еще раз вернуться в мою квартиру! Мне хочется сидеть в моей солнечной гостиной в обществе невидимого мне молчаливого помощника — лучше художника, так уютно ощущать рядом его молчаливую сосредоточенность, когда он делает наброски, — и слушать Грига. Я люблю Грига. Он не сомневается и не смущается, он входит и настаивает на своем, как подобает мужчине, но в то же время он достаточно необычный мужчина, поскольку умеет посмеяться над собой. Как Хубертссон...."
"...Но чего-то все же не хватало, и Дог, разумеется, сообразил, чего именно: он включил встроенный в «крайслер» маленький проигрыватель, купленный Биргиттой в «Люксоре» по льготной цене для персонала, и врубил полную громкость. Кавалькада въехала на мост через Свартон, и знакомый, чуть вибрирующий голос загремел над водой:
Well since my baby left me
I found a new place to dwell
it's down at the end of Lonely Street
at Heartbreak Hotel...
От этого голоса весь Мьёльбю словно бы застыл и прислушался. Крестьяне на Рыночной площади, отведя взгляды от овощей и фруктов на прилавках, незаметно придвинулись поближе к своим жестянкам с деньгами, мужчины в новеньких летних рубашках, покашливая и хмурясь, обозревали улицы, покуда их расфуфыренные жены в перманенте и бежевых поплиновых плащах, остолбенев, стояли вокруг с картонными лоточками первой клубники в руках, забыв засунуть ее в кошелку..."
"...Он снова отвернулся к окну и уставился в серое небо.
— А если ты хочешь знать, отчего она так никогда тебя и не навестила, то найдешь ответ в письме, которое написал ей Циммерман. Имеется копия твоей истории болезни. Хочешь взглянуть?
Я фыркнула в ответ:
— Нет!
Он чуть ссутулился.
— Нет. Я понимаю. Там и читать-то нечего... Сплошные вариации на одну тему — на этого ребенка не стоит тратить силы. Он не сможет научиться ничему. Ни ходить. Ни говорить. Ни понимать.
В моем мозгу промелькнуло воспоминание: Ределиус. Шимпанзе. Hey, hey, we're the Monkeys*..."
"...Барабанить он научился в местной музыкальной школе, но не там выучился этой песенке. Он — бенандант, но не знает об этом. Он знает только, что ближе к вечеру забрался к маме на колени, — хотя обычно этого не делал, ведь на нем была черная рубашка с Iron Maiden! — и прижался своей белокурой головой к ее груди. Ему сделалось как-то не по себе. Вроде бы просто очень захотелось спать. А мама поцеловала его в лоб и сказала, что он — что-то горячий, может, простыл немножко, и что лучше пойти прилечь, хотя время еще раннее. Она ненадолго присела на краешек кровати, держа его руку в своей и глядя на развешанные им по стенам картинки, чуть улыбаясь этой мужественной романтике. Kiss. Iron Maiden. AC/DC. Кожа. Заклепки. Свирепые оскалы. Она взглянула на его короткопалую руку, покоящуюся в ее ладони, погладила указательным пальцем нежную кожу и подумала, что из этой руки вырастет рука мужчины. Каким мужчиной станет ее сын? Хорошим, это она знает, потому что у него доброе сердце. Он и его младший брат просто рождены, чтобы жить музыкой и книгами, песнями и картинами. Она встала, погладила его лоб и опять улыбнулась. Он потеет во сне, как потел с самого рождения.
Уже тогда она знала, что все будет хорошо: ведь он родился в сорочке...."
И все-таки она думает о красоте, вновь вспоминая ту пору, когда в свои пятнадцать лет она была молочно-белой Мэрилин Монро из Муталы. Рядом на полу лежит Роджер, тощий, похожий на креветку мужичонка с сальными волосами и седоватой щетиной на подбородке. Это из-за него Биргитта не может забыться сном, это из-за него она пытается запускать в памяти ленту о том времени, когда она была так хороша. И это почти удается. Она видит, как Дог выныривает из своего автомобиля, захлопывает дверцу и озирается. На парковке тихо, только голос Клиффа Ричарда несется из переносного проигрывателя. Все взгляды устремлены на Дога, девичьи грезы вьются вокруг него, как мотыльки, а парни обреченно замолкают..."
