"...Александр Николаевич Бенуа приехал в Париж в середине двадцатых годов и сначала, видимо, не знал (как и некоторые другие), останется ли он на Западе или вернется в Ленинград, который он до конца своей жизни называл Петербургом. Он особенно не показывался в эти первые годы людям на глаза и ежедневно (как говорили) ездил в Версаль и там в парке с утра, как изголодавшийся, писал этюды - шесть, восемь этюдов в день. Он сбрил бороду, и стал толстеть и уменьшаться в росте, и все больше с каждым годом "играл", когда говорил с людьми, пританцовывая, шаркая ножками, раскланиваясь, делая ручками всякие приятно-закрученные жесты, хотя на сердце его кошки скребли: в Париже его за художника не признавали, только за театрального декоратора для романтических балетов. В своих воспоминаниях детства, которые он печатал в "Последних новостях" (позже они вышли в Чеховском издательстве в Нью-Йорке в двух томах), он много говорит о своем детстве, о своем "тельце", о "ручках и ножках", о красавице-мамаше и красавце-папаше, и над ним часто смеялись, но мне никогда не казалось это ни смешным, ни странным: такова была его сущность, след воспитания, иным он быть не мог, все прошлое было для него безоблачно и свято, и особенно прошлое Петербурга, "Мира искус-ства", семейства (клана) Бенуа и всех их родственников, отмеченных, так сказать, богами. У него был круглый животик, и однажды, в гостях у меня, он никак не мог выбраться из глубокого кресла. Он смеялся, делал всякие смешные жесты, но положение его - я это видела краем глаза становилось все труднее: пора было уходить, все кругом уже прощались друг с другом, а он все не мог найти точки опоры, чтобы выскочить из кресла, где он уютно просидел несколько часов. Я, смеясь вместе с ним над тем, что с ним случилось, подошла к нему и незаметно протянула ему мизинец. Он, все смеясь и "кокетничая" всем своим милым толстым лицом, ухватился за этот мизинец и выпрыгнул из кресла и сейчас же принялся шаркать ножкой направо и налево. Добужинский видел все это. Он лукаво улыбнулся мне:
- Утопающий за соломинку, - сказал он.
Позже я прочла у Розанова, что на каком-то вечере был "Бенуа - черный жук, завалившийся глубоко в кресло".
Когда я печатала свою биографию Чайковского фельетонами в "Последних новостях", Алекс. Ник. неизменно говорил мне, что чувствует меня своей современницей, "будто вы знали всех - и Боба, и Модеста, и Арго (Аргутинского)", и вдруг, однажды, увлекшись, он внезапно воскликнул:
- А помните, на премьере "Пиковой дамы"... - и вдруг страшно смутился, потупился и запел тоненьким голосом "Уж вечер, облаков..." (премьера была за девять лет до моего рождения)..."
- Утопающий за соломинку, - сказал он.
Позже я прочла у Розанова, что на каком-то вечере был "Бенуа - черный жук, завалившийся глубоко в кресло".
Когда я печатала свою биографию Чайковского фельетонами в "Последних новостях", Алекс. Ник. неизменно говорил мне, что чувствует меня своей современницей, "будто вы знали всех - и Боба, и Модеста, и Арго (Аргутинского)", и вдруг, однажды, увлекшись, он внезапно воскликнул:
- А помните, на премьере "Пиковой дамы"... - и вдруг страшно смутился, потупился и запел тоненьким голосом "Уж вечер, облаков..." (премьера была за девять лет до моего рождения)..."
А.Бенуа "Версаль.
Сад Трианона."
А. Бенуа "Герман
перед окнами графини (заставка к «Пиковой даме» Пушкина)"
А. Бенуа "Эскиз декорации 2-го действия к комической опере Шарля Гуно «Лекарь поневоле»"
А. Бенуа "Эскиз декорации 2-го действия к постановке пьесы Александра Дюма-сына «Дама с камелиями»
Комментариев нет:
Отправить комментарий